Карл Поланьи. Великая трансформация

http://100knig.com/kapl-polani-velikaya-transformaciya/
Карл Поланьи. Великая трансформация

Карл Поланьи. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. СПб., Алетейя, 2002

http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=1125680


Карл Поланьи (1886-1964) — один из крупнейших социальных мыслителей ХХ в. (возможно — крупнейший), действительно обозначивший «третий путь» между либерализмом и социализмом.
Поланьи сформулировал несколько принципиальных тезисов которые никто так и не опроверг а постарались просто проигнорировать:
1). Человек не является homo oeconomicus, он не живет для того чтобы торговать, он не живет чтобы потреблять, экономическое отношения для естественного человека если такой существует являются частью жизненного цикла или социальных отношений;
2). либеральная рыночная экономика не является естественным и вневременным феноменом экономических отношений, а довольно поздним искусственным феноменом сконструированным и расцветшим в эпоху британского промышленного могущества и империи;
3). приносить людей в жертву «экономической эффективности» бессмысленно и абсурдно, поскольку люди существуют не ради экономической эффективности.
В «Великой Трансформации» — этом своеобразном анти- «Капитале» Поланьи проводит свои тезисы через множество углов зрения. Сперва он анализирует экономические отношения на примере примитивных обществ. Здесь его продолжил и углубил Маршалл Салинз о котором я не так давно писал.
Далее Поланьи берется за анализ английской экономики XVIII-XIX вв — в частности — знаменитой системы Спинхемленда, с которой боролись тогдашние либералы. В 1795 был принят акт обязывавший приходы (бывшие основной социальной и полицейской единицей) выдавать всем бедным определенную помощь несколько выше прожиточного минимума. И на этот «велфер» прочно села большая часть английской бедноты. Либералы долго добивались отмены этого закона, в борьбе с ним отточены были тезисы о невидимой руке рынка, о железной руке голода которая вынудит бедных работать или умереть и тем самым заставит их быть полезными для общества в целом. И либералы по своему были правы — появление дешевой рабочей силы увеличило экономический рост и, вскоре, даже самые бедные британцы жили лучше.
Но… то-то и оно, что пример Спинхемленда доказал: человек не стремится к максимизации своих экономических выгод. Напротив, он довольствуется минимумом если он гарантирован. Кажется Поланьи еще не знал работ Чаянова, который доказал тот же эффект на русских деревенских домохозяйствах — чем больше в них было работников, тем меньше работал каждый из этих работников — избыточный труд тратился не на избыточный продукт, а на экономию сил. Сравнение «эффекта Чаянова» и Спинхемленда, кстати, устраняет миф о русской лени. Дело не в ней, а в общей структуре традиционной экономики.
Эффективную либеральную экономику надо искусственно конструировать. Но так, чтобы не вызвать социального коллапса. Именно Спинхемленд спас Англию от заражения французской революцией — а то рвануло бы. Поланьи подробно анализирует механизмы при помощи которых мыслители XVIII века — Томас Мальтус, Адам Смит и утилитаристы осуществляли планирование и конструкцию свободного рыночного мира. Ведущими из этих инструментов были голод и тюрьма. Именно они должны принудить низшие классы честно трудиться.
Если бы Поланьи дожил бы да работ современных неомальтузианцев — Голдстоуна, Нефедова и других, он обнаружил бы интересную вещь. Дело в том, что в традиционных обществах рука голода не является фактором, который принуждает человека к труду. Напротив, голод является инструментом производства социального коллапса, который сокращает количество едоков при неизменной производительности труда. При помощи голода человека можно убить. Но заставить работать — нельзя.
Сформировать современную рыночную модель удалось не благодаря высокоэффективному управлению рабочими, а благодаря механизации, только механизации и исключительно механизации. Промышленная революция была триумфом инженерной мысли над организацией труда. Фабрики первого полустолетия промышленной революции ничем не отличались от сахарных плантаций Ямайки, будучи, по сути, чуть лучше оплачиваемой (хотя худшей по качеству жизни) формой плантационного рабства. Изменения произошли благодаря, опять же, силе человеческой мысли: серьезной деятельности английского парламента по улучшению положения рабочих и новаторским работам в области социальной инженерии Роберта Оуэна. Деятельность Оуэна описана Поланьи очень подробно. Можно сказать, что именно он создал современную гуманистическую культуру труда, характерную для развитых стран. И лишь после этого кризис 1840 года впервые включил рыночные механизмы потребительского общества, создал ситуацию, когда рабочим выгодно приобретать то, что они производят и больше работать для того, чтобы больше производить, чтобы больше приобретать.
Решающим фактором, создавшим современную рыночную экономику — был не голод и не стремление к наживе, а стремление к комфорту: к чистым занавескам на окнах рабочей лачуги, гребню для женских волос, мылу, которым эти волосы можно вымыть (именно английская промышленная революция вкупе с усилиями христианских филантропов выработала «евангелие чистоты»). Позднее на американской почве и в американском масштабе этот прорыв повторил Форд, который, с одной стороны, минимизировал возможность негативного влияния состояния отдельного рабочего на производственный процесс. Превратил фабрику в грандиозную машину. А, с другой, еще повысил планку возможного комфортного потребления для производителей, создав массовый автомобиль. При этом Форд — антисемит, борец с копирайтом, сторонник полицейского контроля за нравственностью рабочих и введения в их жизнь полезных усовершенствований — меньше всего может считаться классическим либеральным предпринимателем. Он персонаж гораздо ближе к Оуэну, чем героям Айн Рэнд.

Другими словами, и история промышленной революции и формирования либерального рынка подтверждает правоту Поланьи даже в большей степени, чем говорит он сам. Даже мир машин и потребительства создан совсем не «либеральными» инструментами, не формируется под давлением голода и нужды, а конструируется как социальная машина наподобие машины механической. Конечным стимулом к повышению рабочими Европы и Америки производительности труда стало стремление к достойной жизни, к приемлемому социальному стандарту, а не чувство голода или страсть к наживе.
В конечном счете механизация производства и заинтересованность в труде формирует «Рабочего» как определенный социальный и психологический тип. И производительность его труда на машинном производстве конечно гораздо выше, чем производительность труда не-рабочего. Рабочий — это такой же соцальный тип, как солдат — специалист по убийству, формирующийся в организованных армиях. Эффективность его деятельности по убийству (особенно в машинную эпоху) гораздо выше, чем эффективность крестьянина в том же самом. И зависит как от совершенства имеющейся в его распоряжении техники, так и от навыка в управлении ею.
Созданный Поланьи субстантивистский подход к экономике в рамках которого экономика рассматривается как часть общественной системы, а не как ее самовластный диктатор с абсолютными законами, таким образом, для изучения реальных социально-экономических процессов представляется практически безальтернативным.
Свой взгляд на раннюю историю экономики Поланьи обосновывал в работе «Торговля и рынки в ранних империях» которая увы целиком у нас не переведена там он в частности показывает что торговля на Древнем Востоке была на самом деле регулируемым государством сложным обменом.
На русском выпущены «Избранные работы» (М., Территория будущего, 2010) Эта книга, недавно еще и переизданная в карманном формате — удобнейшее введение в идеи Поланьи. В частности там есть небольшая статья, сжато и полно выражающая кредо этого мыслителя: «Наша устаревшая рыночная психология» (см приложение).
Выводы, которые я делаю из его работ зачастую не совсем те, которые делают «фаны» этого мыслителя. Но зато мои выводы являются гораздо более последовательно «субстантивистскими» (то есть отказывающие «экономике» в признании в качестве фундамента социума или хотя бы значительной самодостаточной в нем силы).
И поэтому, в частности, у меня нет «маркетофобии», то есть взгляда на современный ценообразующий и саморегулирующийся рынок, как на нечто новое, небывалое, революционное и задающее новый формат социума, в частности тем фактом, что товарами становятся деньги, земля и труд.
На самом деле «Рынок» — это не новый формат обществ, а дисфункция социума столкнувшегося с перепроизводством материальных артефактов.
Поланьи и его школа вполне правы в том, что рыночный обмен — это не единственная и даже не ведущая форма управления хозяйственными процессами и раздела ресурсов. И реципрокация, если её понимать правильно и широко как любую материальную взаимопомощь, и редистрибуция как более-менее централизованное перераспределение благ (точнее любое перераспределение через центр и верх), занимают куда большую роль в управлении материальными ресурсами общества, чем рыночный обмен.

Цитата :

Для читающих этот текст блондинок — дефиниции:
РЕЦИПРОКАЦИЯ (Reziprokation; Reciprocity; Reciprocite; от лат. reciproco—возвращать назад, двигать взад и вперед) — термин, введенный Б. Малиновским и особенно часто используемый сторонниками субстантивизма в экономической антропологии. Самое общее определение Р.—циркуляция материальных благ и услуг между людьми, которая представляет собой проявление существующих между ними взаимных обязательств и носит длящийся характер.
РЕДИСТРИБУЦИЯ (от лат. redistributio — перераспределяю) — термин, получивший широкое распространение в экономической антропологии, особенно среди сторонников субстантивизма. В самом общем виде редистрибуцию можно определить как собирание воедино большей или меньшей части продукта, созданного в той или иной человеческой группе, чаще всего его концентрацию в руках ее главы, с последующим его распределением внутри той же самой группы.

Собственно — обмен — это, почти всегда, обмен излишков. Причем под излишками я разумею не «прибавочный продукт», а именно полные излишки, социальные излишки, то есть то, что остается после утилизации и необходимого и прибавочного продукта для удовлетворения потребностей общества.
Обращение в сфере жизнеобеспечения и в традиционных обществах и, во многом, в современных обществах, — это сфера преимущественно реципрокации. Я даю или делаю что-то тебе, чтобы ты дал или сделал мне (напрямую), или же вообще даю за так, просто потому, что мы с тобой одной крови.
Социетальное (социетальный — относящийся к обществу как целому и как к целостной системе) обращение организовано преимущественно как редистрибуция даже сегодня, несмотря на то, что государства в современном мире часто облекают такую редистрибуцию в псевдорыночные формы (но, при этом, кто-нибудь слышал о том, чтобы разорилась военно-промышленная корпорация, выполняющая военные заказы американского правительства, а ведь рыночная логика требует, чтобы происходило и такое, причем достаточно часто).
Сфера рыночного обмена, — это обращение излишков, то есть того, что, по большому счету, никому не нужно, но, если есть на что менять, то почему бы и не поменять…
В какой-то момент, грубо говоря, именно в процессе подготовки к промышленной революции, человеческие общества, прежде всего европейское, конечно, столкнулось с такой проблемой, как перепроизводство «излишков». Сейчас у меня нет времени разбирать, какие процессы к этому привели, но результатом стало то, что количество товаров с которыми трудно сделать что-то, кроме как продать на рынке и получить за счет этого денежный барыш, стало сильно превышать объем самого рынка. Людей, которые могли бы купить эти товары, и вещей, которые они могли бы получить в обмен на эти товары, оказалось сильно меньше, чем самих товаров.
Ответом стал не «кризис перепроизводства», ничего подобного. Ответом стало расширение рынка путем монетизации того, что до тех пор не было монетизировано, то есть земли и труда, с превращением которых в «товары» Поланьи и связывает начало рыночной эпохи. Ни пролетариям (и вообще бедным слоям), ни землевладельцам по большому счету нечего было предложить за рыночные товары, которые были не очень им нужны. И тогда их вынудили монетизироваться самих. И сформировалось «рыночное» общество.
Почему это произошло? Это произошло потому, что «старому порядку» не хватило социальных механизмов, чтобы справиться с товарным изобилием, утилизовать его и поставить рынок на его законное место торговли незначительными излишками. Социальные коммуникации оказались слабее «вещей» и «денег», и рыночный демон, борьбе с которым Поланьи посвятил лучшие свои работы, вырвался на свободу, захватил обеспечение человека не только излишним, но и необходимым (сперва за счет монетизации необходимого, то есть прямого удушения общества голодом — торгуй или умри, затем за счет значительного расширения того, что считается «необходимым), причем объявил себя в теориях «экономикс» и прочего основой человеческого существования.
Весь ХХ век был эпохой попыток общества совладать с рынком, перевести обращение на рельсы гораздо более «социализированных» механизмов редистрибуции и реципрокации. Однако неполноценность практик XX века была в том, что вопрос социализации экономики решался почти исключительно на путях редистрибуции. Сильное государство в одних вариантах корректировало рынок, как в США пока они жили в рузвельтовской парадигме, в других — подавляло его, как в советской или, в меньшей степени, в фашистской. Наладить редистрибуцию большого количества вещей и денежных потоков задача сложная, но, в общем-то, большинство обществ ХХ века с ней справились, в той степени, в которой речь шла о связанных с редистрибуцией социетальных интересах.
Но… И это — огромное Но… Жизнеобеспечение удержалось в руках рынка и, мало того, контроль рыночных механизмов за жизнеобеспечением в ХХ веке возрос как никогда… В результате именно в ХХ веке сложилась ложная дихотомия, которая для предшествующих эпох немыслима. Частный человек в союзе с рынком, действующий в интересах своего жизнеобеспечения, и злое государство, которое производит у рынка и за счет рынка отчуждение ресурсов в действительных или мнимых социетальных интересах.
В итоге получилась абсурдная картина в которой «частный человек» — это мнимый «стихийный либерал», а государство — это мнимый «социалист поневоле». Тут-то и сформировалась странная неолиберальная идеология, идеология «рыночничества», именем которой клялись Гайдар и прочие, которая убеждала обывателя, что его интересы полностью совпадают с интересами финансовых воротил, торговцев ненужным.
Причиной, по которой такой абсурд стал возможен, было то, что в ХХ веке так и не сформировалось надежных социальных форм и технологий реципрокности, которые исключили бы рыночные механизмы из сферы человеческого жизнеобеспечения. Прежней базой реципрокности в человеческих сообществах было натуральное хозяйство. После того, как оно было фактически уничтожено (а на первом этапе промышленной революции оно было именно уничтожено, ну не была та помойка, которую впаривали первым английским промышленным рабочим, ни выше качеством, ни дешевле того, что могли бы изготовить их жены своими руками) практически исчезла и материальная база реципрокных обменов, за вычетом внутрисемейного обмена услугами. И то семья стала главной жертвой разрушительного воздействия рыночных институтов именно потому, что в ней остаточные реципрокотные явления сохранились.
Таким образом, для того, чтобы поставить рынок «на место», устранить историческую псевдоморфозу последних столетий, необходимо создать социальные механизмы, которые выведут жизнеобеспечение из сферы рыночного обмена, возвратят обращению в этой сфере преимущественно реципрокотный характер.
Можно ли себе представить нечто подобное? На первый взгляд — нет. Поскольку в современном обществе, обществе формата Gesellshaft в котором никто никого не знают и все всем чужие никакой механизм кроме рынка в общем-то и не способен связать А. с Б. И как-то совершенно невозможно себе представить причины, по которым А., Б., В. и М. будут обмениваться продуктами, одеждой, помогать друг другу строить жилища, оказывать с достаточной регулярностью взаимные услуги и т.д.
Однако на практике такой формат социальных отношений, та сфера реципрокотного обмена, которая взорвет современный рынок, существует — это сфера информации, то самое пресловутое информационное общество. Собственно именно проблема информации представляет собой настоящий ад для тех, кто пытается удержать всемогущество рынка. Информация упорно не желает становиться товаром. Все попытки монетизировать информацию до сих пор проваливались несмотря на чудовищный террор, который осуществляют «монетизаторы» из сферы «авторского права». Сегодня их усилия больше всего напоминают усилия средневековых цехов по защите своих привилегий — так же безнадежно. И дальше будет идти только хуже для классического рынка — мало того, что огромная, так к тому же еще и передовая сфера обращения вываливается из «рыночных законов».
Естественной формой существования информационного обращения является как раз реципрокность. Либо прямая — как на торрентах. Ты скачал, у тебя скачали, сколько скачали у тебя, столько, по рейтингу, можешь скачать и ты… Либо макрореципрокность — ты делаешь общий вклад в большую информационную копилку и за счет этого она растет, а ты можешь ею пользоваться. Так сказать «викиреципрокность». Либо ограниченная реципрокность по принципу «даю пользоваться, но не даю владеть», так сказать «ютубреципрокность». Не существует никакого способа реально коммерциализовать и ограничить информационное обращение, охватив его рынком. Скорее напротив, рынок, спустя какое-то время займет нишу частного случая такого обращения.
Вообще, можно ли себе такое представить? Способна ли будет такая социальная модель распространиться на жизнеобеспечение? Безусловно можно как только произойдет относительное выравнивание транспортных и информационных коммуникаций. То есть скорость доставки материального объекта любых разумных размеров между «не маргинальными» точками на земном шаре сократится до нескольких часов и, в худшем случае, до нескольких суток. Понятно, что вещь, к примеру — банку огурцов, или кресло, передать несколько сложнее, чем файл, но ведь и у файлов есть скорость закачки, причем еще несколько лет назад она была не очень высокой, но ничего, ждали…

Другими словами, как только какую-то вещь станет возможно передать между противоположными концами земного шара за сутки-двое и эта технология станет массовой, «рыночная экономика» в том смысле в котором ее понимал (и критиковал) Поланьи, с коммерциализацией всего и вся, с ценовыми колебаниями как основным ритмом экономических процессов, с деньгами как единственным универсальным мерилом ценности попросту умрет. Создастся новый формат социальных сетей, которые в значительно меньшей степени будут заданы расстоянием и, тем более, взаимоотчуждающими условиями урбанистического ландшафта — то есть даже живущие рядом, но отчужденные друг от друга современной урбанистической средой люди смогут установить тесную связь и общность, используя новые средства коммуникации. Сформируется человек достаточно прочно вплетенный в социальные сети, а значит и в реципрокотный обмен — уже не только файлами с информацией, но и услугами (и трудовыми, и образовательными, и какими только не) и даже вещами, вплоть до еды и одежды.
Ведь надо понимать (а этого часто не понимают), что мы идем и покупаем тот или иной продукт в магазине не потому, что он там лучшего качества и дешевле нам обойдется, а потому, что он банально от нас далеко. Основная функция торговцев, создавших современную капиталистически-рыночную цивилизацию — это функция транспортная. Предприниматель до Форда — это не столько тот, кто организовал изготовление вещи, это, прежде всего, тот, кто ухитрился совместить несколько необходимых производственных факторов в одном пространстве и потом довезти конечный продукт куда надо. Капитализм поднимался именно на затрудненности коммуникаций, а потом на своей способности их расширить и укрепить.
Так вот, если мы себе представим общество высочайшей коммуникационной связанности, то формирование общностей в которых людям проще самим будет изготовить для себя и для своих те или иные вещи, а не приобрести их с помощью рынка — вполне представимо… Тем более, что в этом случае совершенно по другому будет организован и оборот вещей, прежде всего — «старых» вещей. Сегодня в сфере жизнеобеспечения ненужную по тем или иным причинам одному человеку вещь проще всего выбросить, выгодней всего — продать, а сложнее всего отдать (нужно организовывать вывоз). Редким исключением является обмен детскими вещами в дружески-семейных сообществах. Скажем, моему ребенку меньше половины вещей приходилось покупать — и не потому, что нет денег, а напротив — потому что вещей отдают даже больше, чем нам надо. В результате, вторичное реципрокотное обращение предметов жизнеобеспечения практически отсутствует, хотя это совершенно асоциально и нелогично.
Я не буду сейчас размышлять о перспективах нового ремесленничества, то есть о возможности изготовления значительной части нынешних промышленных предметов вручную, на месте и под конкретные потребности. Такая перспектива чуть преждевременна, но и в ней мне кажется нет ничего невозможного… Но это уже сверхизбыточная гипотеза, которая нам для полноты картины не требуется.
А какова же получаемая картина? Она такова.
«Рыночная экономика», которая выступает предметом размышлений, критики и даже некоторой маркетофобии у Поланьи, является продуктом диспорпорции возникшей (или искусственно созданной) в XVIII — начале XIX вв. между огромным и всё нараставшим массивом избыточных товаров и крайне ограниченной способностью обществ той эпохи утилизовать их и организовать их обращение в рамках традиционных реципрокотных и редистрибутивных социальных схем. Старые общества попросту были взорваны избыточным для них «изобилием» и рынок, бывший традиционным механизмом управления избыточными ресурсами, превратился в центральный общественный институт, ложный центр общества, сведенного к экономике.
XX-XXI века — это время когда общество восстанавливает свою естественную ткань создавая механизмы управления своими материальными активами в многократно возросшем масштабе и для многократно увеличившегося числа людей. XX век стал веком выработки редистрибутивных механизмов, механизмов экономического планирования, распределения и формирования псевдорынков в социетальных интересах. XXI век станет веком выработки новых реципрокных механизмов социума, веком ухода систем жизнеобеспечения с рынков в новые сообщества общинного типа — либо пространственно распределенные, но связанные скоростными коммуникациями, либо пространственно близкие, но преодолевающие свою урбанистическую разорванность только вместе с развитием всё тех же скоростных коммуникаций.
Современные информационные обмены, осуществляемые именно на принципах реципрокности, и уже сегодня разрушающие единство и непрерывность «рынка», могут служить образцом для социальных коммуникаций в сфере жизнеобеспечения. Таким образом, решающий технологический вопрос нового «пострыночного» общества, это вопрос создания коммуникаций, которые на очень высокой скорости смогут передавать любые предметы разумных размеров между практически произвольными точками в рамках одной государственной территории или же в рамках земного шара. Вообразите этот транспорт как хотите — переброска контейнеров через космос, через тоннели по центру земли, сверхскоростные ЖД-магистрали, — я тут не специалист, я только знаю, что вопрос о том, что в самом ближайшем будущем неизбежно возникнет вопрос возможно ли за не очень высокую цену передать физический предмет со скоростью хотя бы относительно сопоставимой со скоростью передачи информационного файла (то есть чтобы время передачи ограничивалось часами (от 1 до 48), а не сутками и неделями).
А как только этот вопрос возникнет и человеческий разум начнет его решать, мы действительно окажемся при отсчете совсем иного общества, нежели нынешнее рыночное. Общества гораздо более «социального» и гораздо менее «экономоцентричного», чем столетие назад.

Цитата:
Наша устаревшая рыночная психология



Цивилизация должна обрести новый образ мысли

Первое столетие Эпохи машин близится к концу в обстановке страха и трепетания. Своим баснословным материальным благосостоянием оно обязано добровольному и, более того, восторженному подчинению человека потребностям машины.
В самом деле, либеральный капитализм был первой реакцией человечества на вызовы промышленной революции. Чтобы устранить преграды развитию сложной и могучей техники, мы превратили нашу экономику в саморегулирующийся конгломерат рынков и построили свои представления и систему ценностей на принципах этой небывалой инновации.
Сегодня мы уже не столь уверены в правильности всех этих представлений и в значимости всех этих ценностей. Вряд ли можно утверждать, что либеральный капитализм все еще существует где-либо за пределами Соединенных Штатов. Перед нами снова встает вопрос, как организовать жизнь в обществе машин. За поблекшим фасадом рыночного капитализма кроется призрак индустриальной цивилизации с ее калечащим разделением труда, стандартизацией жизни, преобладанием механизма над организмом и организации над самодеятельностью. Даже наука подвержена приступам помешательства. Это неизбывная угроза.
Простой возврат к идеалам прошлого столетия не поможет нам. Мы должны принять вызов будущего, хотя не исключено, что для этого потребуется потеснить промышленность с занимаемого ею места, чтобы интегрировать в общество чуждую ему машину. Чаяние индустриальной демократии не просто ведет к поискам решения проблем капитализма, как многие думают. Это поиски ответа на вопрос, что делать с индустрией как таковой. Вот в чем заключается подлинная проблема нашей цивилизации.
Этот новый поворот требует внутренней свободы, которой мы, к сожалению, не обладаем. Мы подвержены оглупляющему влиянию рыночной экономики, которая внушает нам до предела упрощенные взгляды на роль и функции экономической системы в обществе. Чтобы преодолеть кризис, нам нужно усвоить более реалистическое представление об окружающем нас мире и сформировать свои цели в свете этого знания.
Индустриализм – всего лишь скороспелый побег на вековом древе истории человечества. Исход эксперимента пока не предрешен. Но человек – сложно организованное существо и подвергается многим смертельным опасностям. Вопрос о личной свободе, столь волновавший наше поколение, затрагивает лишь одну сторону этой животрепещущей проблемы. На деле это лишь часть гораздо более глубокой и фундаментальной потребности – потребности в новом ответе на тотальный вызов машины.

Главная ересь

Наше положение можно описать следующим образом.
Индустриальная цивилизация все еще угрожает существованию человека. Но так как рискованная затея по созданию и расширению искусственной среды не может и, по сути дела, не должна быть просто сброшена со счетов, то нам придется согласовать жизнь в этой среде c требованиями человеческого существования, если мы не хотим, чтобы человеческий род пресекся. Никто не знает, осуществимо ли такое согласование и выживут ли люди в ходе подобных экспериментов. Вот почему мрачные настроения преобладают.
Между тем первый этап Эпохи машин завершился. Организация общества в этот период получила свое название от его главного инстатута – рынка. Система находится в стадии деградации. Однако наша практическая философия подверглась радикальному преобразованию в ходе этого впечатляющего спектакля. Распространились и стали непререкаемыми истинами новые суждения об обществе и человеке.
Вот эти аксиомы.
Применительно к человеку нам внушили еретическое мнение, что его побуждения бывают материальными и идеальными и что в повседневной жизни он руководствуется мотивами, вытекающими из материальных побуждений. Такие воззрения поощряются как утилитарным либерализмом, так и популярным марксизмом.
Применительно к обществу предлагается схожая доктрина о том, что учреждения детерминированы экономической системой. Это мнение среди марксистов еще больше в ходу, чем среди либералов.
В условиях рыночной экономики оба утверждения, несомненно, верны. Но только в условиях рыночной экономики. По отношению к прошлому такое воззрение является не более чем анахронизмом. По отношению к будущему это чистое предубеждение. Но под влиянием современных философских школ, подкрепленным авторитетом науки и религии, политики и бизнеса, эти неизбежно преходящие явления стали рассматриваться как вневременные, выходящие за рамки рыночной эпохи.
Для преодоления этих предрассудков, которые ограничивают способности нашего ума и души и очень усложняют поиск выхода из угрожающей ситуации, может потребоваться настоящий переворот в нашем сознании.

Рыночный шок

На заре laissez faire (свободного рынка) самосознанию цивилизованного человека был нанесен удар, от которого оно так и не оправилось. Лишь постепенно мы стали постигать, что произошло с нами всего сто лет назад.
Либеральная экономика – первая реакция человека на пришествие машин – привела к резкому разрыву с прошлым. Началась цепная реакция: разрозненные ранее рынки стали объединяться в саморегулирующуюся рыночную систему. Вместе с новой экономикой на свет появилось новое общество.
Решающий шаг заключался в следующем: земля и труд превратились в товар, то есть начали восприниматься как предметы, созданные для продажи. На самом деле они не являются товарами в собственном смысле слова, поскольку земля вообще не есть продукт производства, а труд не предназначен для продажи.
Трудно представить себе столь же удачную выдумку. Свободная купля-продажа труда и земли привела к выработке соответствующего рыночного механизма. Появилось предложение рабочих рук и спрос на них; появилось предложение земельных участков и спрос на них. Естественно, выработались рыночные цены на использование рабочей силы, получившие название заработной платы, и рыночные цены за пользование землей, получившие название ренты. Земля и труд обзавелись собственными рынками, такими же как у товаров, производимых с их помощью.
Подлинное значение этого события можно оценить, только поняв, что труд – это синоним человека, а земля – синоним природы. Изобретение товаров поставило судьбы человека и природы в зависимость от автоматического процесса, который катится по своим рельсам и подчинен собственным законам.
Ничего подобного раньше не было. При меркантилизме действовали еще другие принципы, хотя рынки тогда насаждались насильно. Но землю и труд не доверяли им, земля и труд были составной частью общественного организма. Там, где существовала продажа земли, продавец и покупатель, как правило, только договаривались о цене; там, где заключались трудовые договоры, размер заработной платы обычно устанавливался властями. Земельные отношения регулировались обычаями манора, монастыря или городской коммуны и подлежали ограничениям, налагавшимся неписаными законами на владение недвижимостью. Трудовые отношения регулировались законами против попрошаек и бродяг, рабочими и ремесленными уставами, законами о бедных, цеховыми и коммунальными постановлениями. Фактически во всех известным историкам и антропологам обществах на рынках обращались только товары в собственном смысле слова.
Таким образом, рыночная экономика создала общество нового типа. Хозяйственная или производственная система попала в зависимость от самодвижущегося механизма, который управлял повседневной жизнью людей и природными ресурсами.
Этот аппарат материального благополучия приводился в движение всего двумя мотивами: голодом и выгодой, а точнее, страхом оказаться без средств к существованию и стремлением получить прибыль. Поскольку неимущие могут удовлетворить потребность в пище только путем продажи своего труда на рынке и поскольку имущие всегда стремятся купить подешевле и продать подороже, чудесная мельница производит все больше и больше товаров на благо человеческого рода. Работу доходного предприятия обеспечивают страх голодной смерти у работника и жажда наживы у нанимателя.
Так появилась на свет экономическая сфера, четко отграниченная от остальных общественных институтов. Так как ни одно человеческое сообщество не может существовать без действующей производственной машины, ее обособление в рамках отдельной специальной сферы ставит все остальное в зависимость от нее. Сама эта особая зона регулируется механизмом, обеспечивающим ее функционирование. В результате рыночный механизм стал главной частью общественного организма. Неудивительно, что возникшее сообщество стало экономическим в невиданном ранее масштабе.
Экономические стимулы стали безраздельно царить в подчинившемся им мире, а индивиды были вынуждены следовать им из страха оказаться раздавленными железной поступью рынка.
Такое вынужденное обращение в утилитарную веру роковым образом повлияло на самосознание западного человека.

Царство голода и выгоды

Новый мир экономических стимулов основан на заблуждении. Сами по себе голод и выгода являются не более экономическими мотивами, чем любовь и ненависть или гордость и предубеждение. Ни один человеческий стимул не является per se экономическим. Не существует особого экономического переживания в том смысле, в котором можно говорить о религиозном, эстетическом или сексуальном переживании человека. Перечисленные чувства обычно вызывают желание снова пережить их. Применительно к материальному производству такое утверждение неочевидно.
Экономический фактор, лежащий в основе социальной жизни, столь же мало способен порождать определенные стимулы, как и равно всеобщий закон тяготения. Безусловно, если не есть, можно погибнуть, точно так же как нас может погубить упавшая скала. Но муки голода не превращаются автоматически в производственный стимул. Производство – это не индивидуальная, а коллективная забота. Если индивид голоден, у него есть разные выходы. От отчаяния он может пойти на кражу или разбой, но такие поступки никто не назовет продуктивными. Человек как политическое животное зависит не от природных, а от социальных законов. Идея XIX века о том, что голод и выгода суть экономические стимулы, возникла непосредственно из потребностей организации производства при рыночной экономике.
Голод и выгода привязаны здесь к производству через необходимость получения дохода. Ибо в подобной системе человек, если он хочет выжить, должен покупать товары на рынке в счет доходов от продажи других товаров на рынке. Название этих доходов – заработная плата, рента, проценты – меняется в зависимости от того, что выставляется на продажу: рабочая сила, земля или деньги. Доход, именуемый прибылью, – вознаграждение предпринимателя – обеспечивается продажей товаров по более высокой цене, чем стоимость товаров, использованных для их производства. Таким образом, все доходы вытекают из продаж, а все продажи прямо или косвенно содействуют производству. Производство фактически является побочным результатом с точки получения дохода. Поскольку индивид получает доход, постольку он автоматически содействует производству.
Очевидно, что система работает лишь потому, что для индивидов имеет смысл заниматься зарабатыванием доходов. Чувство голода и жажда наживы обеспечивают такой смысл вместе и по отдельности.
Эти два побуждения связываются таким образом с производством. Соответственно, они получили название экономических. По всей видимости, голод и жажда наживы являются теми стимулами, на которых должна покоиться всякая экономическая система.
Однако это положение безосновательно. Обозревая виды человеческих сообществ, мы видим, что голод и выгода не всегда побуждают к производству, а если и побуждают, то в сочетании с другими мощными стимулами.
Аристотель был прав: человек не экономическое, а общественное животное. Он стремится не столько обеспечить свои личные интересы путем материальных приобретений, сколько достичь социального благосостояния, общественного положения, авторитета. Имущество служит ему средством для достижения этих целей. Его побуждения носят смешанный характер и связаны с желанием обрести общественное одобрение – производственная деятельность находится на втором плане. Экономика, как правило, вплетена в социальные отношения. Переход к обществу, встроенному в экономическую систему, был радикальным новшеством.

Факты

Я полагаю, теперь следует обратиться к фактам.
Во-первых, перед нами открылась первобытная экономика. Назовем два имени: Бронислав Малиновский и Ричард Турнвальд. Эти и другие исследователи перевернули наши представления в этой области и положили начало новой научной дисциплине. Миф о дикаре-индивидуалисте был опровергнут давным-давно. Ни его животный эгоизм, ни мнимая склонность к меновой торговле, ни тенденция вести натуральное хозяйство не были доказаны. Но столь же несостоятельной оказалась легенда о коммунистической психологии дикаря, его пресловутом непонимании собственных интересов. (Грубо говоря, выяснилось, что люди всех эпох были более или менее одинаковыми. Если изучать общественные институты не изолированно, а в их связи, оказывается, что люди ведут себя в основном понятным для нас образом.) Разговор о коммунизме объясняется тем фактом, что организация производственной или экономической системы обычно не оставляла индивиду возможности умереть голодной смертью. Место у очага и кусок хлеба были ему обеспечены независимо от того, какую роль он играл во время охоты, в возделывании пашни, в уходе за скотом и за растениями.
Вот лишь некоторые примеры. При системе крааль-лэнд в племени каффирс «невозможно быть нищим: любой нуждающийся в помощи получает ее безоговорочно» [Mair L. P. An African People in the Twentieth Century. 1934]. Член племени квакиутль «никогда не подвергается риску остаться голодным» [Loeb E. M. The Distribution and Function of Money in Early Society. 1936]. «В обществах, находящихся на грани выживания, никто не голодает» [Herskovits M.J. The Economic Life of Primitive Peoples. 1940]. В самом деле, индивиду не угрожает голод до тех пор, пока все общество не оказывается в затруднительном положении. Это отсутствие опасности оказаться без средств к существованию для индивида делает первобытное общество в каком-то смысле более человечным, чем общество XIX века, и одновременно делает его менее экономическим.
То же самое относится к мотиву личной наживы. Еще несколько цитат. «Характерной чертой первобытной экономики является отсутствие стремления получить прибыль в процессе производства и обмена» [Thurnwald R. Economics in Primitive Communities. 1932]. «Выгода, которая часто является стимулом труда в цивилизованных сообществах, никогда не выступает в качестве его мотива в условиях первобытного хозяйства» [Malinowski В. Argonauts of the Western Pacific. 1930]. Если так называемые экономические стимулы являются для человека естественными, нам придется зачислить все ранние и первобытные общества в разряд неестественных.
Во-вторых, в этом отношении не существует разницы между первобытными и цивилизованными обществами. Обратимся ли мы к древнему городу-государству, деспотической империи, феодальному владению, городской коммуне XIII века, меркантилистскому режиму XVI века или централизованному государству XVIII века – повсюду мы увидим, что экономическая жизнь растворена в социальной.
Источниками экономических стимулов являются обычай и традиция, общественный долг и частные обязательства, религиозный устав и политическая преданность, правовое принуждение и административные предписания, принятые правителем, муниципалитетом или цехом. Ранг и статус, требование закона и угроза наказания, общественное одобрение и личная репутация обеспечивают участие индивида в производственной деятельности.
Боязнь нужды или страсть к наживе также не стоит сбрасывать со счетов. Рынки встречаются в обществах любого типа, и фигура торговца известна представителям разных цивилизаций. Но отдельные рынки еще не составляют экономики. Стремление к наживе так же присуще купцу, как доблесть – рыцарю, благочестие – священнику, чувство собственного достоинства – ремесленнику. Мысль возвести жажду наживы в ранг всеобщего стимула никогда не приходила в голову нашим предкам. До последней четверти XIX века рынки не занимали в обществе господствующего положения.
В-третьих, перемена была слишком разительной. Господство рынка не устанавливалось постепенно, это был качественный скачок. Рынки, на которых самодостаточные домовладельцы избавлялись от излишков, никогда не задавали тон производству и не обеспечивали производителям их доходов. Только в рыночной экономике все поступления идут от продаж, а все предметы потребления нужно покупать. Свободный рынок труда зародился в Англии всего сто лет назад. Недоброй памяти Закон о бедности (1834) отменил скудное обеспечение, выдававшееся пауперам заботливым правительством.
Приюты для бедняков превратились из убежища обездоленных в места позора и издевательства, куда не могли загнать даже голод и нищета. Бедным оставалось выбирать между трудом или голодной смертью. Так был создан полноценный национальный рынок рабочей силы. Десять лет спустя Закон о банках (1844) ввел принцип золотого стандарта; печатание денег перестало быть делом правительства, несмотря на влияние этого на уровень занятости. Одновременная реформа законов о земле поставила ее на службу экономике, а отмена Хлебных законов (1846) привела к созданию мирового зернового пула, так что незащищенные фермеры на континенте оказались в зависимости от прихотей рынка.
Так были заложены три принципа экономического либерализма, основа организации рыночной экономики: стоимость труда должна определяться рынком; объем денежной массы должен регулироваться автоматически; товары должны перетекать из страны в страну свободно, невзирая на последствия. В краткой формулировке: рынок труда, золотой стандарт, свобода торговли. Был запущен процесс саморазвития, в результате которого прежние безобидные рынки превратились в социального монстра.

Истоки заблуждения

Приведенные факты примерно очерчивают генеалогию экономического общества. Мир человека должен представляться в нем подчиненным экономическим стимулам. Нетрудно понять почему.
Выберите какой угодно стимул и организуйте производство таким образом, чтобы этот стимул заставлял человека производить: вы получите представление о человеке, который полностью поглощен этими мотивами. Они могут быть религиозными, политическими или эстетическими; пусть это будет гордость, предвзятость, любовь или ненависть. Тогда люди будут погружены преимущественно в религию, политику, эстетику, гордыню, предрассудки, любовь или ненависть. Другие побуждения, напротив, окажутся второстепенными и расплывчатыми, поскольку они не будут связаны напрямую с жизненно важными потребностями производства. Избранный вами частный мотив будет представлять подлинного человека.
На самом деле, поскольку все взаимосвязано, люди работают по самым разным причинам. Монахи торговали из благочестия, и монастыри стали крупнейшими торговыми предприятиями в Европе. Самая сложная система бартерной организации в мире – кула у жителей островов Тробриан – пронизана эстетическими целями. Феодальная экономика основывалась на обычае, у народа квакиутль главной задачей производства было, по-видимому, удовлетворение требований кодекса чести. При деспотическом меркантилизме промышленность должна была обеспечивать власть и славу. Соответственно, мы должны считать, что монахи и вилланы, жители Западной Меланезии, индейцы квакиутль, государственные деятели XVII века руководствовались соображениями религии, эстетики, обычая, престижа или политики.
При капитализме каждый индивид должен зарабатывать. Если это рабочий, он должен продавать свой труд по существующей цене; если это собственник, он должен получать максимальную отдачу, поскольку его положение в обществе зависит от его доходов. Голод и выгода, хотя и косвенным образом, заставляют людей пахать и сеять, прясть и ткать, добывать уголь и водить самолеты. Таким образом, члены подобного общества думают, что руководствуются двумя указанными мотивами.
В действительности люди никогда не были такими эгоистичными, какими их представляет теория. Хотя рыночный механизм поставил их в зависимость прежде всего от материальных благ, экономические мотивы никогда не составляли для них единственного стимула к труду. Напрасно экономисты и проповедники утилитаризма призывали людей руководствоваться в своем деле лишь материальными мотивами. При ближайшем рассмотрении у них всегда обнаруживались «запретные» наклонности: например, они испытывают чувство долга перед собой и другими, а, возможно, в глубине души – и удовольствие от работы самой по себе.
Как бы то ни было, нас интересуют в данном случае не действительные, а предполагаемые мотивы, не психология, а идеология бизнеса. Представления о природе человека основаны не на первых, а на вторых. Ведь если общество ожидает от ряда своих членов определенного поведения, а господствующие институты способны его навязывать, то представления о человеческой природе будут отражать этот идеал независимо от его отношения к реальности.
Таким образом, голод и выгода были названы экономическими стимулами, которыми люди руководствуются в своей повседневной деятельности, в то время как их прочие мотивы признаны эфемерными и далекими от реальной жизни. Честь и достоинство, гражданские обязанности и нравственный долг, даже самоуважение и правила приличия оказались несущественными с точки зрения производства и занесены в рубрику идеалов. В человеке стали выделять два компонента: один из них связан с голодом и выгодой, второй – с честью и властью. Один был назван материальным, другой – идеальным; один – экономическим, другой – неэкономическим; один – рациональным, другой – нерациональным. Утилитаристы стали даже приравнивать одни термины к другим, так что экономическая сторона человеческой натуры приобрела ореол рациональности. Тот, кто отказывался думать, что он действует только ради наживы, считался не только безнравственным, но и безумным.

Экономический детерминизм

Рыночный механизм, помимо всего прочего, создал иллюзию экономического детерминизма как всеобщего закона для всех времен и народов.
Для рыночной экономики этот закон, разумеется, справедлив. В самом деле, функционирование экономической системы в этом случае не только влияет на все общество, но и обусловливает его, к примеру, как стороны треугольника не просто влияют на углы, но и обусловливают их.
Возьмем социальную стратификацию. Спрос и предложение на рынке труда соотносятся с классами, соответственно, нанимателей и работников. Общественные классы капиталистов, землевладельцев, собственников недвижимости, брокеров, торговцев, лиц свободных профессий и т. д. зависят от рынков земли, финансов, капитала и производных, а также от рынков услуг. Доходы этих общественных классов определяются рынком, а их место и положение – доходами.
Давно заведенный порядок был полностью изменен. В знаменитой фразе Мэна «договор» сменил «статус», или в формулировке Тённиса «общество» заменило «общину», или в терминах настоящей статьи не экономическая система встроена в социальные отношения, а эти отношения встраиваются теперь в экономическую систему.
В отличие от общественных классов, прочие социальные институты зависят от рыночного механизма лишь косвенным образом. Государство и правительство, брак и воспитание детей, организация науки и образования, религия и искусство, выбор профессии, типы жилищ, структура населенных пунктов, вся эстетика обыденной жизни должны соответствовать принципам утилитарности и по крайней мере не мешать работе рыночных механизмов. Но так как всякая человеческая деятельность протекает не в вакууме и даже святому требуется его столп, рыночная система косвенным образом воздействует на все общество. Очень трудно избежать ошибочного умозаключения, что реальный человек – это «экономический» человек, а реальное общество – это экономическая система.

Секс и голод

Однако правильнее было бы сказать, что все основные общественные институты основаны на смешанных мотивах. Обеспечение индивида и его семьи не исчерпывается стимулами насыщения, а институт брака – сексуальными мотивами.
Секс, как и голод, является одним из самых могучих побуждений, особенно если он не скован другими мотивами. Видимо, поэтому семья во всем разнообразии ее форм никогда не концентрируется на сексуальном инстинкте, подверженном колебаниям и капризам, но отвечает целому ряду полезных требований, которые исключают разрушение сексом этого важного для человеческого благополучия института. Сам по себе секс не способен породить ничего лучше борделя, и то только с помощью некоторых стимулов рыночного механизма. Экономическая система, основанная преимущественно на утолении голода, будет столь же деформированной, как и институт семьи, исчерпывающийся удовлетворением полового инстинкта.
Попытка приложить экономический детерминизм ко всем видам обществ будет чистой утопией. Каждому исследователю социальной антропологии ясно, что великое множество институтов сочетается с использованием практически одних и тех же средств производства. Только когда рыночные условия позволили превратить общественную структуру в бесформенное желе, в человеческой способности создания институтов отпала надобность. Неудивительно, что появились признаки усталости социальной творческой фантазии. Придет день, когда люди не смогут вернуть себе ту гибкость, силу и богатство воображения, которыми были одарены их первобытные предки.
Я полагаю, мне бесполезно протестовать против навешивания на меня ярлыка идеалиста. Ведь тот, кто отрицает значимость материальных стимулов, должен, по-видимому, превозносить идеальные. Но нет более глубокого заблуждения. В голоде и наживе нет ничего собственно материального. Гордость, достоинство и власть, в свою очередь, вовсе не обязательно являются более возвышенными мотивами, чем голод и жажда наживы.
Само по себе это противопоставление, по нашему мнению, произвольно. Обратимся еще раз к аналогии с сексом. Безусловно, здесь можно провести разграничение между возвышенными и низменными побуждениями. Однако, идет ли речь о сексе или голоде, не следует институционализировать деление составных частей человеческого бытия на материальные и идеальные. Что касается секса, эта истина, столь значимая с точки зрения цельности человеческого бытия, давно является общепризнанной; на ней основан институт брака. Но с точки зрения не менее значимой экономической сферы она находится в пренебрежении. Эта сфера была обособлена от общества как царство голода и выгоды. Наша животная зависимость от еды была возведена в ранг главенствующей, и страх голодной смерти был спущен с цепи. Наша унизительная зависимость от материального, которую человеческая культура всегда стремилась смягчить, была намеренно усилена. Вот в чем истоки «болезни общества приобретательства», о которой предостерегал Тоуни. Гениальный Роберт Оуэн был совершенно прав, когда за сто лет до этого называл погоню за прибылью «принципом, совершенно губительным для общественного и частного благосостояния».

Реальность общества

Я выступаю за восстановление того единства побуждений, которыми люди будут руководствоваться в своей повседневной производственной деятельности, за реинтеграцию экономической системы в общество, за творческое преобразование нашего образа жизни в индустриальной среде.
Все приведенные соображения показывают, что философия laissez-faire, поднимающая на щит рыночную экономику, оказалась несостоятельной. На ее совести расчленение человеческой цельности на реального человека, привязанного к материальным ценностям, и его лучшее – идеальное Я. Она парализует наше социальное воображение более или менее осознанным потворством предрассудку экономического детерминизма.
Она сослужила свою службу на том этапе развития индустриальной цивилизации, который уже позади. Она обогатила общество ценой обкрадывания индивида. Сегодня перед нами стоит важнейшая задача вернуть личности полноту жизни, даже если общество станет технологически менее вооруженным. Классический либерализм дискредитировал себя в разных странах по-разному. Правые, левые и центр ищут новые пути. Британские социал-демократы, американские сторонники Нового курса, как и европейские фашисты и американские противники Нового курса разного «менеджеристического» толка, отвергают либеральную утопию. Наш сегодняшний политический настрой на отказ от всего русского не должен заслонять от нас достижения русских в творческом преобразовании некоторых фундаментальных характеристик промышленной среды.
Из общих соображений идея коммунистов об отмирании государства представляется мне сочетанием элементов либеральной утопии с практическим безразличием к институциональным свободам. Что касается отмирающего государства, нельзя отрицать, что индустриальное общество – это сложное общество, а ни одно сложное общество не может существовать без организованного властного центра. Но это не оправдывает коммунистического пренебрежения к вопросу о конкретных институциональных свободах.
Проблема личной свободы должна ставиться с учетом реальности. Человеческое общество, в котором отсутствуют власть и принуждение, невозможно, как невозможен мир без насилия. Либеральная философия направила наш идеализм в ложное русло, обещая воплотить подобные заведомо утопические надежды.
Однако при рыночной системе общество в целом остается незаметным. Каждый его член может считать, что он не несет ответственности за те акты принуждения со стороны государства, которые он лично не одобряет, а также за безработицу и нищету, от которых он лично не получает выгоды. Лично он непричастен к изъянам власти и экономической стоимости. С чистой совестью он может отрицать их реальное существование во имя своей воображаемой свободы.
Власть и экономическая стоимость являются парадигмами социальной реальности. Ни власть, ни экономическая стоимость не принадлежат к продуктам человеческого произвола; игнорировать их действие невозможно. Власть должна обеспечивать тот уровень единообразия, который необходим для выживания группы. Как показал Дэвид Юм, в конечном счете она основана на мнении. Но можно ли воздерживаться от тех или иных мнений? Экономическая стоимость в любом обществе гарантирует полезность производимых товаров; это печать, наложенная на разделение труда. Ее источник кроется в человеческих желаниях. Но можно ли не отдавать предпочтения тем или иным вещам? Всякое мнение и желание, независимо от типа общества, в котором мы живем, приобщает нас к осуществлению власти и к созданию стоимости. Освободиться от этого никак невозможно. Всякий идеал, изгоняющий власть и принуждение из общества, внутренне несостоятелен. Рыночный взгляд на общество, игнорирующий эту ограниченность реальных человеческих желаний, демонстрирует свою принципиальную незрелость.

Проблема свободы

Крах рыночной экономики угрожает двум типам свободы: полезному и вредному.
Если свобода эксплуатировать ближнего, свобода получать непомерные доходы, не оказывая обществу соответствующих услуг, свобода препятствовать использованию технических изобретений на благо общества или свобода наживаться на всеобщих несчастьях, тайно провоцируемых для частной выгоды, могут испариться вместе со свободным рынком – это к лучшему.
Однако рыночная экономика, при которой расцветают все эти свободы, порождает и другие типы свобод, которые мы высоко ценим. Свобода совести, свобода слова, свобода собраний, свобода союзов, свобода выбирать занятие – мы дорожим ими ради них самих. Но в широком смысле это побочные эффекты той же экономики, которая ответственна и за вредные типы свободы.
Наличие в обществе особой экономической сферы образовало, так сказать, разрыв между политикой и экономикой, между правительством и промышленностью, который создает эффект ничьей территории.
Как раздел суверенитета между папой и императором оставлял средневековым князьям поле для свободы, иногда граничащей с анархией, так и разделение власти между правительством и промышленностью в XIX веке позволяло даже беднякам вкушать плоды свободы, отчасти компенсирующие их незавидное положение.
С этим связан сегодняшний скептицизм в отношении будущего, уготованного свободе. Некоторые, например Хайек, полагают, что, поскольку свободные институты суть продукт рыночной экономики, с ее исчезновением они уступят место рабству. Другие, например Бернхем, настаивают на неизбежности появления новой формы рабства, называемой менеджеризмом.
Подобные аргументы свидетельствуют лишь о том, насколько живучи экономические предубеждения. Ведь такого рода детерминизм, как мы видели, есть тот же рыночный механизм под другим названием.
Нелогично ссылаться на последствия, которые окажет его отсутствие на действие экономической необходимости, вытекающей из его наличия. Во всяком случае, этому противоречит англосаксонский опыт. Ни замораживание рынка труда, ни выборочная воинская повинность не повлияли на главные свободы американского народа, как может засвидетельствовать каждый, кто пережил в США тяжелый период с 1940 по 1943 год. В Великобритании во время войны были введены меры по всестороннему планированию экономики и было покончено с разрывом между правительством и промышленностью, на котором основывалась свобода в XIX веке, но никогда гражданские свободы не были столь надежно защищены, как в этот момент величайшей опасности. В действительности у нас будет столько свободы, сколько мы хотим получить и сохранить. В обществе нет предопределяющих факторов. Институциональные гарантии личной свободы совместимы с любой экономической системой. Лишь в рыночном обществе экономический механизм диктует свои законы.

Человек против индустрии

То, что представляется нашему поколению проблемой капитализма, на самом деле является гораздо более масштабной проблемой индустриальной цивилизации. Либеральные экономисты не замечают этого факта. Защищая капитализм как экономическую систему, они игнорируют вызов Эпохи машин. Однако опасности, грозящие наиболее серьезными потрясениями, сегодня выходят за рамки экономики.
Идиллические времена борьбы с трестами и тейлоризации закончились с приходом Хиросимы. Научное варварство следует за нами по пятам. Немцы пытались изобрести устройство, делающее смертельными солнечные лучи. Мы фактически произвели выброс смертельных лучей, который затмил солнце. При этом немцы исповедовали бесчеловечную философию, а мы придерживаемся гуманной философии. Здесь мы должны распознать предвестие нашей гибели.
Те люди в Америке, которые отдают себе отчет в масштабах проблемы, делятся на две группы. Некоторые уповают на элиты и аристократию, на менеджеризм и корпорации. Они полагают, что всему обществу следует лучше подстраиваться к экономической системе, которая, по их мнению, не подлежит изменению. Таков идеал Прекрасного нового мира, в котором индивид должен придерживаться порядка, изобретенного для него более мудрыми людьми. Другая группа, напротив, полагает, что в подлинно демократичном обществе проблема индустрии может быть решена в ходе планомерных мероприятий, осуществляемых самими производителями и потребителями. Такое сознательное и ответственное поведение фактически воплощает собой свободу в сложно устроенном обществе. Однако, как явствует из содержания данной статьи, подобный эксперимент может быть успешным, только если он будет основан на иных представлениях о человеке и обществе, чем те, что унаследованы нами от рыночной экономики.

Егор Холмоговоров написал интересный текст про Карла Поланьи. Для тех, кто не знает кто он такой и чем знаменит скажу, что он методологический предшественник теории постиндустриального общества и мир-системного анализа. Было бы интересно узнать мнения по статье как самого Холмогорова, так и статье самого Поланьи которую Холмогоров сделал чем-то вроде послесловия к своему материалу.

Думаю, что взгляды Холмогорова несостоятельны. И Холмогоров и Поланья в своих воззрениях пытаются выбить экономику из фундамента общества. Мол, не человек для экономики, а экономика для человека, мол, кроме экономических мотивов деятельность человека определялась и всё ещё определяется массой других факторов.

Оба они говорят о рыночном механизме, как о чём-то необязательном. "Запущен процесс саморазвития, в результате которого прежние безобидные рынки превратились в социального монстра", - говорит Поланья о результатах срастания рынков и снятия барьеров.
Оба они не понимают, что рыночный механизм стал играть важнейшую роль в экономике не потому, что срослись мелкие разрозненные рынки, а потому, что развитие технологии привело к возможности усиления разделения труда, росту прибавочного продукта, что и подтолкнуло к расширению, срастанию рынков. Вполне логично, что при господстве частной собственности, обмен этими излишками (а постепенно целые отрасли стали работать на производство излишков, в конечном счёте всё производство стало работать на "излишки" с целью их продажи) должен был организоваться в рыночной форме.

Думаю, что Валлерстайн находясь в западном идеологическом поле ставит во главу угла рынок, не только и не обязательно заимствуя его у Поланьи. Он вполне может следовать традиции А.Смита и Вебера и т.д. Если Валлерстайн тут, что и заимствует, то это - идея срастания рынков, как необходимая отправная точка развития капитализма.

Забавно, как Холмагаров прочит отмирание рынка с развитием средств сообщения. Мол, если товары передавать также быстро как файлы, то рынок отомрёт. Это показывает полный кретинизм автора. Вся история показывает, что развитие транспортных средств вело к развитию рынка. А нерыночная сущность производства информации проистекает не из скорости обмена, а из неотчуждаемости продукта http : // revfront . mirbb . net / t1184-topic .
Также повеселили разговоры о возможности возврата к ремесленному производству.

В остальном же не вижу ничего особо интересного. И Поланья и Холмогоров пересказывают марксистскую идею о том, что товарное производство победило не сразу, и что на протяжении большей части истории человечества товарное производство находилось где-то на сбоку от ядра производственного процесса. Только пересказывают они её реакционно. Если Маркс указывал, что вторичная формация распадается на две большие части. В первой части люди господствуют друг над другом с помощью силы и обычая, отчуждая прибавочный продукт. Во второй части господствуют по средствам подчинения разделению труда и миру отчуждённых от них товаров. То Поладья пишет, что, мол, дорыночные механизмы обмена стремились где-то сгладить неравенство, и вообще, до рынка экономика не определяло общество.

Видимо из-за ошибочных предпосылок и его стремление преодолеть рынок, несколько реакционно. Вместо того, чтобы добиваться "планового рынка" под контролем революционного пролетариата, изобилия и ликвидации разделения труда, он предлагает "реинтеграцию рынка в общества", указывая на достижения госмонополистического капитализма.

Кстати из "введения" Валлертсайна можно сделать вывод, что он также сочувствует гос.монополистическому капитализму, хотя и не воспринимает так отрицательно рыночное развитие.

А Вы, Борхес, что думаете?

Цитата :

Мол, не человек для экономики, а экономика для человека

Так и есть.

Цитата :

мол, кроме экономических мотивов деятельность человека определялась и всё ещё определяется массой других факторов.

Тоже так и есть.

Цитата :

Цитата :

Оба они говорят о рыночном механизме, как о чём-то необязательном.

Цитата :

И Поланья и Холмогоров пересказывают марксистскую идею о том, что товарное производство победило не сразу, и что на протяжении большей части истории человечества товарное производство находилось где-то на сбоку от ядра производственного процесса.

Чо-та ржу...

Цитата :

Также повеселили разговоры о возможности возврата к ремесленному производству.

Не вижу в этом ничего особенно веселого.
Во-первых - "ремесленное производство" никуда и не исчезало.
Ремесленное производство - это производство уникальных (или мелкосерийных) изделий по индивидуальному заказу, требующее высокой квалификации работника.
Портной, который шьет костюмы по индивидуальным заказам - это тот ремесленник.
Дантист, изготавливающий уникальные протезы для каждого из своих клиентов - ремесленник.
Программист, пишущий уникальные программы для управления "умными домами" - тоже ремесленник.
Ювелир - тот всегда ремесленник.
Страдивари - тем более ремесленник.
Рембрандт, Микельанджело, Андрей Рублёв - тоже ремесленники.
Ну и так далее.
Конечно, ремесленное производство не могло выдавать массовый продукт... пока не появились 3D принтеры.
Такие принтеры могут скопировать какой угодно образец один к одному, но ... образец-то кто-то должен сделать?
Вот тебе и второе пришествие ремесла.